|
В колхоз «Первое мая» наша концертная бригада приехала уже вечером — нас разместили по частным квартирам, так как дома для приезжих не было Возчик, дядя Митрич, подвез меня к маленькому белому, как снег, домику. — Хозяйку твою, — сказал он. — Васильевной звать, — женщина она степенная и душевная, небось уж и самовар раздула и ужин тебе состряпала. Мы вошли в дом. Пахнуло теплом и чистотой, и Васильевна хлопотала у плиты. В первой комнате самое большое место занимала выбеленная русская печь, а во второй — двуспальная кровать с кисейным пологом. На стене — большое зеркало, по бокам которого портреты Ленина, протоиерея Колчицкого и Чапаева. Я распростилась с Митричем и стала раздеваться. Хлопоча по хозяйству, Васильевна рассказала мне, что муж у нее давно умер от тифа, а сын убит в войну, и чтобы было ей не так одиноко, она взяла к себе жить молоденькую учительницу из Воронежа, и теперь они живут, как родные, что артисты к «нам ездиют редко» и билеты все на наши концерты уже давно розданы, а одна девушка потеряла билет. Теперь она третий день ревет, а доказать не может... Я сидела с Васильевной в теплой кухне за пузатым самоваром, на дворе завывала вьюга, и мне совсем не хотелось идти на концерт. А через час в сенях раздался стук, и на пороге опять появился Митрич с тулупом в руках. Он сказал: «Всех артистов велено свозить в клуб, — хоть и близко, а в метель застудиться можно. Влезай, артистка, в тулуп». — Господи, — вздыхала Васильевна, глядя, как я одеваюсь, — хороший хозяин собаку не выгонит, а артистам выступать велят. Метель действительно была страшная, лошадь еле передвигалась, утопая в снегу. Подъехав к клубу, Митрич, помогая мне вылезти из саней, сказал: «А лучше Пушкина писателя нет». Я удивленно посмотрела на Митрича. — «Вихри снежные крутя» — помнишь? Кто ж так еще скажет? Клуб натопили так, что нечем было дышать. Раздевалки для зрителей не было, все сняли шубы и, положив их под себя, восседали как на тронах. После концерта нас опять развозили по квартирам в тулупах — но вьюга уже утихла, и показавшаяся луна освещала заснеженную деревню. Васильевна встретила так, будто я чудом вернулась живая домой. Она опять хлопотала с ужином и грела воду помыться. Опять шумел самовар, было уютно, как дома. Учительнице Марье Федоровне шел двадцать второй год. Это была маленькая серьезная женщина с большим пучком пепельных волос. Она пришла после концерта чуть позднее меня. Мне предназначалось лечь спать на двуспальной кровати под кисейным пологом. Я попросилась было у Васильевны на какое-нибудь более скромное ложе, но обе женщины так запротестовали, что пришлось покориться. Марья Федоровна постелила себе постель на лежанке около печки. После ужина Васильевна вымыла посуду, поправила лампадку и ушла на кухню. Мы стали укладываться. — Вы не спите? — тихо спросила учительница. — Мне очень надо с вами посоветоваться. Я отодвинула полог. Марья Федоровна сидела в ночной рубашке, обхватив руками колени. Толстая коса спустилась на плечо. Учительница рассказала мне, что в ее классе нет плохих учеников, только «хорошисты» и отличники, что перед приездом артистов в ожидании концерта все ребята подтянулись, и она обещала вместе с ними пойти на концерт. Но так как в клубе мало мест, то билеты решили раздать только взрослым, У детей, мол, еще все впереди, они еще успеют! — Что же мне теперь делать? Мои ребята места себе не находят. Я посоветовала Марье Федоровне пойти утром к нашему бригадиру и попросить устроить хоть один детский утренник. — Я и ребят с собой возьму, — обрадовалась Марья Федоровна, — они лучше меня скажут. Она успокоилась и повеселела. Мы разговаривали о школе, о ребятишках. У Марьи Федоровны, оказывается, была возможность после окончания педагогического техникума остаться в Воронеже. — Но я считаю, — говорила она, — что педагог должен стараться уехать работать, как можно дальше. Ведь чем дальше, тем учитель нужнее. Правда? Мне очень тут скучно. А все-таки я знаю, что приношу тут пользу, а ребятки у меня прелесть. А вы стихи пишете? — неожиданно спросила она. — Да, — соврала я. — А вот как, по-вашему, хорошие у нас фильмы о колхозной жизни, правдивые? Я смотрю на молодую учительницу и думаю: «Нет... так правдиво тебя еще никто не сыграл». Утром, когда я проснулась, Марьи Федоровны уже не было дома. Васильевна растапливала печь. — Ваш бригадир заходил. Надо всем в клубе быть в двенадцать часов дня... Для деей концерт играть будете. Тебе яички в мешочек или всмятку? За сорок дней, прожитых в колхозах, мы дали пятьдесят концертов. Сорок дней мы не знали никакого другого транспорта, кроме лошадей. Не современный, но очень удобный и приятный способ передвижения: не слышали ни гудков, ни свистков, ни звонков. Жили в избах, ходили в валенках, дышали свежим воздухом и знакомились с простыми, хорошими людьми. После прощального концерта и ужина мы вполпьяна усаживаемся в санки, чтобы совершить последний санный путь до железнодорожной станции. Колхозники стоят около наших саней и дают последние наставления возчикам: «Не переверните артистов в снег и усадите в вагон в лучшем виде». — А что, — говорит кто-то из колхозников, — будет такое время, когда мы сможем вот так всем селом махнуть в Москву на какой-нибудь спектакль или концерт? — Это надо всем селом брать два выходных, — возражает председатель, — а тут тебя другой колхоз и обгонит... А вот если бы Москва от каждого своего театра хоть по два артиста в месяц к нам присылала, неужто уж вся их культура остановилась бы? Похлопочите там… — И для детей концерты нужны, — слышу я голос учительницы. До свидания, колхозники Каменной степи! До свидания, Марья Федоровна, Васильевна, дядя Митрич, Вася, Оля, тетя Варя, мы передадим ваш наказ Москве! |
