|
Когда я первый раз поехала на фронт с концертной бригадой, я была счастлива, но немного побаивалась и, укладывая вещи, положила на всякий случай на дно чемодана стерильные бинты и йод. Через час после вылета с Внуковского аэродрома мы приземлились. Ничто вокруг не напоминало фронт. Не было ни окопов, ни орудий, не было слышно даже отдаленных разрывов. Нас встретили тщательно выбритые военные, весело помогали нам укладывать вещи в легковые машины, с «ветерком» покатили нас по хорошо вымощенной дороге. Вскоре мы приехали в маленькую деревушку. В крестьянской избе, куда нас поместили, было чисто и тепло, и стояли уже заправленные по-солдатски койки, а около каждой койки на тумбочках, в банках из-под консервов — полевые цветы. Весь день к нам приходили военные, и расспрашивали о Москве — о театрах, о кинокартинах, о том, какие вышли книги. И никто не говорил о войне. Мы стали готовиться к концерту. На узкие койки легли концертные платья, появились зеркала, запахло гримом, духами, раздались звуки настраиваемых музыкальных инструментов. Воцарилась привычная закулисная атмосфера. Сельская школа, где шел концерт, была тщательно затемнена. Над сценой лозунг: «Советское искусство — фронту». Электричества нет, а вдоль рампы, как в старинном театре, керосиновые лампы. На занавесе из вафельного полотна нашита эмблема Художественного театра — чайка. Мы все на фронте были первый раз. И понимали, что этот зритель — особенный, зритель, который после концерта не побежит с номерком в раздевалку... После концерта военные, освещая путь фонариками, провожали нас на ночлег. Взволнованные этой первой встречей с фронтовиками, мы долго не могли заснуть. Был теплый летний вечер. Окна открыты. Прожекторы медленно, по-хозяйски прощупывали небо. Когда они гасли, звезды казались еще ярче. Пахло акацией. Где-то близко в кустах щелкал соловей. Не верилось, что рядом фронт, что это еще только начало войны и никто не знает, когда она кончится... На следующее утро нам сообщили, что нас отправляют в 21-ю танковую дивизию. Большой грузовик, обтянутый зеленым брезентом, нас уже ждал. С нами поехали два бойца с автоматами и капитан Ходжаев. Я решила, что раз нас едут охранять три человека, значит, там-то и начнется настоящий фронт и надо быть ко всему готовой. Я переложила бинты со дна чемодана наверх, узнала номер полевой почты и написала домой письмо уголочком, чтобы обо мне не беспокоились... В танковой дивизии все концерты шли на воздухе, а жили мы в землянках и блиндажах. На вечерних концертах нас освещали фарами от грузовиков. Перед концертом можно было видеть, как бойцы, сидя около своих землянок, чистили сапоги, пришивали свежие подворотнички или брились, прикрепив к дереву зеркальце. Чтобы мы могли разгладить свои костюмы, нам сделали в саду из досок стол. Однажды, когда мы после концерта уже готовились ко сну, услышали пение. Пел приятный мужской голос под аккомпанемент какого-то струнного инструмента. Мы вышли из своих землянок на воздух. Стоявший около орудия боец тихо сказал: — Слушаете? Это наш Лемешев из саперной части. Хотите познакомиться? Боец скрылся, а через несколько минут к нам подошел высокий молодой лейтенант. В руках он держал инструмент, похожий на цимбалу, только с длинной ручкой — нечто среднее между цимбалой и гитарой. Мы познакомились, боец расстелил на траве шинель, мы сели вокруг него. Он рассказал нам, что эта «бандура» (так он назвал свой инструмент) перешла к нему по наследству от его прадеда, который служил еще в оркестре у орловского помещика. «Таких инструментов почти нет. Историческая ценность». Мягко, будто лениво, он перебирал струны длинными, загорелыми пальцами. — Меня в роте Лемешевым прозвали, я уж свою фамилию стал забывать... Лейтенант любил петь и не заставлял себя просить. У него был лирический тенор, и когда он пел, ничем не замечательное лицо его становилось удивительно привлекательным. Разошлись мы в ту ночь, уже когда стали меркнуть звезды. Две недели, что мы были на этом пункте, по вечерам после наших концертов, мы слушали лейтенанта и не могли наслушаться — удивительный у него был голос, я такого никогда не слышала. В последний вечер он не пришел. Не пришел и утром нас проводить. Мы стали искать его, спрашивали, где он, чтобы проститься. Но нам сказали, что его нет. Мы просили передать ему наш адрес, но нам сказали, что его нет, нет совсем... Я заметила, что на фронте не любят говорить «убит». Говорят: его нет... |
