|
В одну из поездок с концертной бригадой на Ленинградский фронт мы подружились с работниками редакции газеты «Натиск». В свободные минутки в редакции любили играть в литературные игры, в «Слова», в литературную «Угадайку». Играется она так: называется тема, например, любовь, ненависть, страх и т. д. Играющие должны вспомнить несколько строк из более или менее известных произведений, отвечающих этой теме, а один человек отгадывает, из какого произведения эти строки. Играть было очень интересно, пока не приехал с переднего края редактор газеты Алексей Михайлович Стремин, или, как его тут называли «стремительный майор». У меня создалось впечатление, что «стремительный майор» знает все, что когда-либо было напечатано. Во всяком случае, он всегда безошибочно называл и автора, и название произведения, иногда главу. Меня это бесило. Я мечтала посадить его в калошу. С моим знанием литературы это было дерзко, и я стала жульничать: я придумывала фразы, похожие на известные, настолько похожие, что многие пытались отгадывать. Многие, только не майор. Он откладывал свою очень красивую авторучку, с которой обычно не расставался, и говорил: «Симпатичный, но никогда не печатавшийся автор». Я страдала... Однажды майор принес в редакцию маленького окровавленного щенка со сломанной лапой. Щенку оказали медицинскую помощь и стали придумывать имя. Но майору ни одно не нравилось. — Назовите просто Бобкой, — оказала я. — Бобка так Бобка, — согласился майор.— Если бы он был женского пола, я сам дал бы ему имя, назвал бы ее актриской и научил бы играть в литературные игры. Перед последним концертом в этой части я забежала в редакцию. Там играли. Тема была «Обман». Почему-то никто ничего не мог придумать. И вдруг я вспомнила стихотворение очень хорошего поэта, которое гак и называлось — «Обман». Я прочла первые две строки. В редакции стало тихо, майор просил прочесть еще раз... — Нет, — сказала я, — тогда вы догадаетесь. Но все стали меня упрашивать, убеждая, что все равно майор проиграл. Тогда я прочла еще раз: Обманите меня... Но совсем, навсегда... Чтоб не думать — зачем, Чтоб не помнить — когда… Счастливая, я убежала на концерт. Майор пришел ко второму отделению и сел во втором ряду с краю. Он то рассеянно смотрел на сцену, то задумчиво опускал голову. «Мучаешься? — думала я.— Мучайся, мучайся! Я десять дней мучилась». На прощальном ужине он сидел рядом со мной и был совсем не «стремительный». Он что-то чертил красивой авторучкой по блокноту и рассказывал о себе. — Знаете, я до войны не успел жениться, вернее, полюбить. Правда, смешно: если меня убьют, так даже никто не вспомнит... Ну, еще несколько строк этого поэта! Мне очень понравился ваш таинственный автор. — Нет, я не хочу, чтобы вы отгадали... — Ну, тогда давайте так играть, — оказал майор, — вам ведь очень нравится моя авторучка? Почитайте еще немножко вашего поэта, я не угадаю — и ручка ваша. Я написала ему на папиросной коробке: Любить без слез, без сожаленья, Любить, не веруя в возврат... Чтоб было каждое мгновенье Последним в жизни... Майор задумчиво положил авторучку в мою сумочку. Мы уезжали после ужина. Лил проливной дождь. Майор без шинели с Бобкой на руках стоял около машины. Когда мы прощались, он, слегка задержав мою руку в своей, сказал, улыбаясь: Обманите меня... Но совсем, навсегда... Глаза у него были грустные. На первом командном пункте, где проверяли документы, мы встретили машинистку из редакции «Натиск», и я попросила ее вернуть майору красивую авторучку. Через два месяца перед возвращением в Москву наша бригада последний раз выступала в штабе фронта. Там мне дали конверт. На нем стремительным незнакомым почерком была написана моя фамилия. В конверте лежали авторучка и записка: «Не дарите честно вами выигранного, — писал майор. — Пишите лучше мне этой ручкой стихи вашего поэта, все, какие вспомните». Мы переписывались три года. Потом мои письма стали приходить обратно со штампом: «Адресат выбыл». После войны я поехала в отпуск в маленькую крымскую деревушку. Вечером, сидя на балконе с местной жительницей, вдовой поэта, стихи которого я читала майору, я слушала ее грустный рассказ об оккупации Крыма. — А потом пришли наши, — кончила Мария Степановна, — у меня поселились три офицера, и оказалось, что один из них знает тебя. Он увидел у меня на стене твою фотографию. Алексей Михайлович Стремин. Я-то Алешу знала еще мальчиком, он учился в Феодосии и часто приходил к нам. Он очень любил стихи и акварели мужа. — Он не знал стихов Волошина до меня! — сказала я. — Он знал их раньше тебя. Ему очень хотелось увидеть твое лицо, когда ты выиграешь, вот он и разыграл тебя. Она погладила лохматого пса, лежавшего у ее ног. — Вот оставил мне этого Бобку, сказал, что пес ему очень дорог и после войны он за ним обязательно приедет. Там, в сером томике, он заложил одно стихотворение для тебя и просил его тебе передать, если сам не сумеет этого сделать. Весь отпуск я провела с Бобкой, я ходила с ним в горы, в Сердоликовую бухту, на могилу Волошина, к жене Грина в Старый Крым. ...Сейчас Бобка уже совсем старый, он почти не встает со своей подстилки. И, когда я приезжаю в Коктебель, хожу на прогулки без него. Оживляется пес, только если в дом войдет военный. Тогда Бобка обязательно встанет и обнюхает его сапоги, а затем, опустив голову и поджав хвост, ляжет на место. Я люблю войти в мастерскую Волошина, снять с полки томик стихов, открыть заложенную листком, вырванным, может быть, из блокнота майора, страницу и прочесть наизусть: Сквозь сеть алмазную зазеленел восток. Вдаль по земле, таинственной и строгой, Струятся тысячи тропинок и дорог. О, если б нам чрез мир пройти одной дорогой! Иногда, когда в комнате никого нет, я говорю: — Бобка, ты помнишь «стремительного майора»? Он подойдет и положит мне голову на колени. Он помнит… |
