|
В нашем клубе руководитель юношеского драмкружка считал, что главное актеру — иметь громкий голос. «Все остальное, — говорил он, — пустяки. Все остальное приложится». Орали мы на его репетициях безбожно — до хрипоты. А рядом с комнатой, где занимался драмкружок, была мастерская художника. У художника были седые виски, и поэтому мы считали его очень старым. Иногда художник открывал дверь и говорил: «От вашего творчества можно оглохнуть». А наш режиссер отвечал: «Очень хорошо, значит, нас услышат». Раз я зашла к художнику с просьбой написать нам афишу. Он сказал: «Почему ты на репетициях орешь, как зарезанная, а сейчас говоришь нормально?» Я опешила. — Станиславский учит говорить на сцене естественно, как в жизни! — А наш режиссер считает, что надо говорить как можно громче, — отрезала я. — А ты знаешь, кто такой Станиславский? — спросил художник. — Не знаю, — призналась я. — Ну и молодежь пошла! На сцену идти собираются, в клубах играют — а кто такой Станиславский, не знают. Он достал из стола портрет. — Гляди. Ведь это Константин Сергеевич. — Он ваш дядя? — спросила я. — Почему дядя? Это основатель Художественного театра — великий режиссер Станиславский. Поняла? Через несколько дней, заглянув в мастерскую, я сказала: — Между прочим, Станиславский не только режиссер, а и актер. — Правильно, — ответил художник, — только это совсем не «между прочим». Вскоре художник повел свой изокружок в Музей кустарных изделий, и я увязалась с ними. Когда мы шли по Леонтьевскому переулку (ныне ул. Станиславского), художник сказал, показывая на старый московский особняк: — Вот тут живет Станиславский, вот окна его спальни. В одной из его комнат есть маленькая сцена, на которой репетируют его ученики... На нас этот факт произвел огромное впечатление. Вскоре я сообщила художнику, что иду в МХАТ на «Синюю птицу», познакомиться с Художественным театром. — Давно пора, — сказал он. — А кто автор пьесы «Синяя птица»? Я молчала. — Художник? Композитор? Режиссер? А еще артисткой хочешь быть! И я впервые услышала о писателе Метерлинке, Илье Саце, смысле пьесы «Синяя птица» и многом другом, из чего складывается произведение искусства — спектакль. Весной, чтобы благополучно окончить школу, мне пришлось бросить драмкружок. А когда я поступила в Художественный театр, я немедленно отправилась в клуб и, встав на пороге мастерской художника, торжественно провозгласила: — Артистка МХАТ — Елизавета Ауэрбах. — Поздравляю, — сказал художник, — но правильнее было бы говорить «актриса», а не артистка. Я подробно рассказала ему, как нас принимали и кто был в комиссии. Он, вздохнув, сказал: — Константин Сергеевич уже не экзаменует, он очень болен… жаль, что ты его не видела. Но этим же летом группу молодежи, поступившую в МХАТ, повели знакомиться с Константином Сергеевичем. От волнения я не помню ни того, кто нас повел к нему, ни того, кто встречал, ни где мы раздевались. Помню только, что в кресле лицом к двери, в которую мы вошли, сидел человек. Сзади него было окно, все освещенное солнцем. От этого седые и, наверное, очень мягкие волосы Станиславского светились, и весь он был в сиянии лучей. Откинув с колен плед, он встал и оказался очень большим. Здороваясь с каждым, он приветливо улыбался. Смотря на его лицо, я поняла, что ни фотографии, ни живопись не в состоянии передать всю духовную красоту человека. Константин Сергеевич сначала попросил нас почитать то, с чем мы поступали, а потом предложил каждому сделать перед ним этюд «на память физических действий» — то есть работать с несуществующими предметами. Я придумала зажигать примус, он плохо у меня разгорался, я стала прочищать его иголкой, и, в конце концов, он взорвался. Когда я, испугавшись, отскочила в сторону, Константин Сергеевич рассмеялся. Осенью этого же года, отдыхая у самого синего моря, я раз сидела на пляже и смотрела, как ветер играл брошенной газетой. Он кружил ее, долго гнал по песку, не давая ей передохнуть, а потом, окунув в воду, бросил газету прямо к моим ногам, и я увидела черную рамку, из которой, чуть-чуть прищурившись, на меня смотрело дорогое лицо. |
